"КИНО"зарисовки
Добавлено:
26 окт 2015 11:04 taram
Никогда особо не фанател от «Кино». Не восторгался мелодикой, не завешивался постерами, не покупал биографических книжек, не искал с лупой в межбуквенном и межстрочном пространстве потаенных смыслов. И гибель Виктора не вызвала у меня каких-то глубинных потрясений, которые наблюдались у многих моих знакомых. Сожалел, естественно. Но не более того. Не убивался.
Но вместе с тем позже стал замечать одну поразительную особенность. При прослушивании песен группы у меня в голове против моей воли стали навязчиво возникать яркие кинокадры из прошлого (не ассоциации, а - именно четкие видеоряды), которые не проявляются, когда звучат, например, БГ, цеппелины, ДДТ, Оззи или какие другие мои персональные мастодонты.
Видать, название группы наложило определенный отпечаток на творческое наследие. Во всяком случае, я его вижу и чувствую. Поэтому «Кино» я теперь не только слушаю, но, как и положено, смотрю. Серий много – я же остановлюсь на самых ярких из них.
Серия первая. ИКРА
В общем-то, за Петровичем никогда не наблюдалось особой ворчливости и неконструктивной критики. Но в тот день что-то нашло на него.
Осенью 89-ого вышел новый альб.. (зачеркнуто) концерт группы «Кино» - «Звезда по имени солнце». Кто-то принес в институт кассету и на потоке образовалась очередь. Наконец, дошла она и до меня.
Вначале я забрал ее себе, а с утра со своим кассетником забрел к Петровичу, чтобы провести сеанс магии: соединение двух устройств посредством шнура, чистка одеколоном «Шипр» магнитных головок, проверка и выставление уровня записи, одновременное нажатие клавиш на звукопроизводящих устройствах - и все это с целью последующего извлечения музыки с магнитной пленки.
Честно говоря, я до сих пор не до конца понимаю, по какому принципу производится запись. В то, что цифра может переносится, я верю, а здесь я чувствую какой-то подвох: что-то здесь нечисто. Как есть - волшебство, поставленное на конвейер.
И вот во время действа Петрович вдруг принимается ворчать и комментировать тексты песен. Ох, и крепко же тогда досталось Виктору Робертовичу.
«Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна, и не вижу ни одной знакомой звезды», - звучит из динамиков.
Как раз в тот период стали приходить многочисленные сообщения с телетайпных лент ТАСС с информацией о группе «Кино» - то она побывала в Лондоне, то записывается в Париже, то перелетела через океан, то уже вернулась и дала концерт в Берлине. Да и обвинения в опопсении и обуржуазивании имели под собой основания.
- Конечно. Еще бы больше по Америкам всяким мотался, вообще бы ничего не узнал - не только звезды.
«Играй невеселая песня моя», - Цой не унимается и пытается достучаться до неблагодарных слушателей.
Петрович же, пародируя дорогого Леонида Ильича, подпевает:
- Икра-а-а, невеселая пища моя. Икра-а-а, икра-а-а…
«И когда я обернусь на пороге, я скажу одно лишь слово…», - задорно поет певец, будучи уверенным, что уж тут-то Петрович вряд ли найдет к чему придраться.
Но он явно его недооценил – Петрович не дает допеть и громко перебивает Цоя: «Член». В следующем припеве мой товарищ уже поет: «Хрень». И в каждом припеве Петрович придумывал что-то новое – хрен, пень, лень.
«И есть еще белые, белые ПНИ…», - фантазия не иссякает.
И другие песни не остались без внимания придирчивого критика - теперь уже всего не упомнить. Поначалу меня всё это раздражало, но потом уже и сам ввязался в незамысловатую игру.
«На теле ран не счесть/ Нелегки шаги/ лишь в груди гори-ит…», - «бездельник» выворачивает душу наизнанку, но это не находит понимания у друзей: «Маленький фона-арик, а-а, а-а. Где убийца, где злодей?». Помните замечательный мультик киевской студии по мотивам сказок Корнейчуковского?
В общем – доржался я до того, что теперь «Звезда…» мной серьезно не воспринимается. Вот так и вынужден слушать, одновременно просматривая кино, в котором Тарам, находясь в гостях у Петровича, переписывают самый, пожалуй, монотонный и грустный цоевский альбом, но при этом товарищи ржут – и никак не могут успокоиться.
Серия вторая. «ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ».
На этот раз в главной роли рюкзак на плечах Фунтика.
Четвертого августа 1989-ого года группа товарищей завершала свое трехдневное пребывание в лесу на берегу Волги.
Жара. Пляж. Липкое счастье.
Хорошо, что глупость и несмышленость являлись тогда нашими главными козырями. В нас не замечалось и малой толики той рассудительности, прагматизма и цинизма, которая нынче нас с избытком переполняет. И немаловажным было еще то, что так мало мы знали о жизни в ее всевозможных проявлениях. Иначе вряд ли бы довелось испытать что-то подобное. А так… радовались погремушке и сахарному петушку, можно сказать.
Но, как это ни грустно, отведенное на счастье время неумолимо подходило к концу. Требовалось еще успеть заехать в финансовый институт, чтобы ознакомиться с Приказом – Булдакова единственная из нас, кто до сих пор пребывал в неведении относительно своего студенческого будущего.
Но произошла непредвиденная задержка - неожиданно пошел клёв. Ну, не совсем клев, но сейчас поймете об чем речь. Причем рыбу наловили, уже когда собрали палатки, помыли посуду, закопали в муравейник недопитый самогон и сакральный меч.
Одевшись по гражданке, встали у берега. Посвященные, опершись о мечи, прощались с ямами - вспоминая лихие схватки и ратные подвиги.
И вдруг Крупп обнаруживает в своем рюкзаке остатки борки. Ну не домой же ее везти?
А во все предыдущие дни рыба вообще не ловилась. Ни на что – ни на ту же самую борку, ни на расставленные сети, ни на удочки, ни на резинки-донки. Она, зараза, не всплывала даже после произведенных нами мощных взрывов в сколько-то там тонн в тротиловом эквиваленте. Ни одной самой маломальской.
А тут вдруг поперла. Я такого больше никогда не видел. Вода буквально вспенилась. Мы разделись и полезли в воду вылавливать рыбу, плавающую на поверхности. Даже выбирали, оставляя лишь крупные экземпляры. Рыба буйствовала не более десяти минут.
Все дружно взялись за чистку рыбы и готовку ухи. Мы же с Круппом зачем-то задержались в воде. И тут…
Какие только версии не выдвигались: дельфин, белуга, афалина, чудо-юдо рыба-кит, лохнесское у…бище – в пяти-шести метрах от нас, сверкнув могучей серой спиной, выпрыгнуло нечто. У страха, может, глаза и велики, но наше чудовище вполне могло достигать пяти-шести метров. Если не больше. Мы видели только ее огромную спину – ни хвост, ни морда из воды не выглянула. Только то, что показалось на поверхности, достигало не менее полутора метров. Окатило волной так, что нас чуть с ног не сбило.
Совершенно не стыдно признаться, что лично я перепугался не на шутку – а вдруг, думаю, она сейчас развернется в нашу сторону и ага. Но повезло – ямы пощадили нас (то, что тогда нас напугали именно ямы, я теперь ничуть не сомневаюсь)
Переглянулись, помню, с Круппом, взглядом как бы вопрошая друг друга, что это было? Не показалось ли нам? Нет, не показалось.
Да только так и не довелось ведь нам ухи отведать. Сгорела она – практически до последней крупинки. Кафтан в присущем только ему фирменном стиле оставил нас без горячего. Все пошли купаться, а Кафтан что-то не захотел и был оставлен следить за костром. Отвлекся, видать – и прощай, уха.
После чего опять покидали нехитрый походский скарб по рюкзакам, выпроводили с поляны девочек и по зарождающейся традиции по-мальчишески погасили костер.
Время уже поджимало, следовало поторапливаться. Распределили между собой рюкзаки, сумки. Фунтику и так досталась не самая маленькая поклажа, так он еще, проявив излишнее, я считаю, джентльменство, решил полностью освободить свою Гульку от ноши. А у той, надо сказать, и у самой сумки оказались довольно увесистые. На предложения поделиться грузом Фунтик отказался
Жара, слепни, комары, пот ручьем, воды нет, навьюченный пыхтящий Фунтик, легковесно порхающая вокруг него Гулька, при этом тонким голоском что-то напевающая, собирающая цветочки и на ходу вьющая венок из ромашек. Картина выглядела весьма комична.
Понятно, что без комментариев такое я оставить ну никак не мог:
- Саша хочет быть героем, а он такой и е-е-есть… и шаги его легки-и-и
А когда запел «дамы из высоких окон бросают лепестки», Гулька принялась закидывать бедолагу цветами.
Затем неожиданно оживает кассетник, который еще с раннего утра перестал подавать признаки жизни. Батарейки сдохли, а здесь они, видимо, решили еще немного побиться в конвульсиях в предсмертной агонии.
«Последний Герой». Тут уже отрываются все.
- «цель далека…», «так часто хочется пить…», «ты не хочешь так жить».
Припев исполнили хором:
- Доброе утро, Саша-герой!
Доброе утро тебе и таким как ты!
Доброе утро, Саша-герой!
Здравствуй, Саша-герой!
Короче - всем весело, все хохочут, кроме, естественно, Фунтика, который что-то там незлобно бурчит себе под нос. Подозреваю, что такие пустяки не сильно омрачали его благостного состояния.
Ну, а дальше уже и Фунтик не выдерживает. Со словами «моя ноша легка, но, блядь, немеет же, сука, рука» он заваливается набок и заливается заразительным смехом.
А в институт мы все же не успели. И Ленка в тот день так и не узнает, попала ли она в число поступивших, из-за чего проведет бессонную ночь. Но волновалась она напрасна – поступила. Она вообще молодец - раньше всех закончила институт, устроилась бухгалтером в фирму и еще посодействовала, чтобы нас с Фунтиком взяли туда на работу охранниками. А мы неблагодарные едва ту фирму не разорили. Но это уже совсем другая история, не имеющая к «Кино» абсолютно никакого отношения.
Серия третья. «СПОКОЙНОГО СНА…».
В общаговской столовке закончились поминки. Не спеша, не дружно, по одному мы покидали неуютные серые стены. Кучковались на улице, не зная пока, чем займемся дальше. Следом выходили родственники, сослуживцы, друзья умершего. Прощаясь, они снова и снова выражали Фунтику слова соболезнования. Держался он молодцом, надо признать.
Отец его (Царствие ему Небесное) был классным мужиком. Основательный, доброжелательный, искренний, гостеприимный – прекрасный муж, отец, сын. Из той еще породы, которых нынче не делают. Уходящая натура. Друзья Фунтика знали его отнюдь не шапочно, потому и горечь утраты была для всех искренней.
В тот день я впервые выпил стакан залпом. Да и потом частил. Не хмелел. Показалось, что и остальных не брало.
Немного постояв, перекурив, собрались идти к Кафтану с единственной целью – нажраться. Толпою в семь-восемь человек шли, останавливались, разливали, выпивали и двигались дальше. Но уже у самого кафтановского подъезда Фунтик неожиданно остановился, сказав, что сюда он идти не хочет и не может.
- Ну, давай тогда ко мне пойдем, - предложил Рогин, - матушка против не будет.
- Куда угодно, - ответил Фунтик, - только не к Кафтану и не домой.
Рогин с Фунтиком жили в соседних домах. Водки и с собой полно было, а за закуской кого-то послали к Фунтику.
Расселись, помянули.
Рогиновскую квартиру тогда как раз только-только обнесли. Много чего утащили, но катушечный магнитофон не тронули. Вначале и мысли не возникло, чтобы его запустить, но тишина стала действовать слишком уж угнетающе.
Стали просматривать рогиновскую фонотеку.
- Не густо, - вынесли свое заключение эксперты.
«Ария», «Группа Крови», «Мастер оф Паппетс», «Черный Кофе», «Акцепт» - в общем, все то, что было актуально лет десять назад. Решили, что из перечисленного соответствовать моменту может разве что «Кино».
Тем временем, поглощенная в течении дня огненная вода, плескавшаяся в каждом едва ли не по литру, начала действовать. К счастью, расслабляюще. Обстановка несколько разрядилась, начали осторожно шутить, улыбаться. И Фунтик малость развеялся, стал выходить из пике и начал принимать активное участие в разговорах.
Тем неожиданнее оказалась его реакция на «Спокойную ночь». В ту минуту мы остались одни. Все куда-то разбрелись – кто пошел в магазин, кто на балкон, кто отрубился, кто вышел курить на лестничную площадку.
Только началась песня, как я заметил, что Фунтик напрягся. А вместе с припевом расклеился. Держался он, держался, а тут расклеился – и потек долгий, нескончаемый, удивительно трезвый монолог сына об отце сквозь слезы.
Какие тут, к чертям собачьим, могут быть утешения? Я и молчал, давая ему выговориться. Лишь предпринял попытку обнять друга в момент, когда показалось, что ему становится совсем уж худо, да только сделал еще хуже…
«Тем, кто ложится спать,
Спокойного сна,
Спокойная ночь…».
Серия четвертая. «ВОЙНА».
Все-таки прекрасное свойство человеческой памяти – забывать плохое и разрушительное. Причем основательно так забывать. Например, у нашего героя напрочь вылетело из головы основная причина, из-за которой так великолепно и сказочно начинавшийся в десятом классе роман, обернулся в сплошное недоразумение.
Друзьям казалось, что он все усложняет. Ему и самому иногда теперь так казалось, пока он, во многом случайно, не решил поворошить прошлое и побередить давно затянувшиеся «раны». Звено за звеном вся цепь событий восстановилась. Нитка потянулась и весь клубок распутался – все встало по своим местам. Все вспомнилось - и не только хорошее.
Секретов от ближайших друзей он не имел, но именно об этом он совсем не распространялся. Он никогда и никому не рассказывал об этой коллизии – ни друзьям, ни брату, вообще никому. Даже желания кому-то выговориться не возникало. Хотя друзья, наверняка, догадывались. Не могли не догадываться.
Фунтик недоумевал: «Я вообще тебя не понимаю. Она сохнет по тебе. Ревет. Хотя я тоже ревел бы - без слез на тебя не взглянешь. В чем дело-то? Да я бы на твоем месте…». В ответ он молчал. А что он мог сказать!?
Вдруг откуда-то с задней парты из кафтановского кассетника раздался голос: «И где бы ты не был, чтоб ты не делал…». Он решает немного переиначить текст: «Между Маратом и Инной - война».
- Дурак ты! – не унимался Фунтик.
В повторяющемся припеве пропел уже Фунтик: «Между Маратом и Инной - любовь».
- Да знаю я, - раздраженно перебил он друга и попытался сменить тему.
А однажды Фунтик просто не смог более выносить долбо…зма друга. Они стояли на углу школы - Фунтик курил, он просто вышел с ним за компанию. И тут метрах в десяти показалась она. Он попытался изобразить, что не замечает ее. Фунтик же, не в силах наблюдать за неадекватным поведением товарища, не придумал ничего лучше, как со словами «да ты, Тарам, достал уже…», подошел к ней, взял ее за руку и подвел к нему:
- Да, объяснитесь вы уже, наконец.
- Как-нибудь без тебя разберемся. Ладно? - ответили они в голос…
…В августе перед десятым классом они с братом полетели в Ленинград. Брат учился там в военном училище на «моряка» и до конца отпуска у него оставалось два дня, которые они провели вместе. Еще несколько дней он пребывал в прекрасном одиночестве.
Парки, дворцы, улицы – всё было в полном его распоряжении.
Жили они в Павловске в частном доме, который брат на двоих снимал с товарищем, чтобы было куда вырваться в выходные. Но так сложилось, что из отпуска однокурсник еще не вернулся.
Если быть точным - те два дня они провели не совсем вдвоем. Еще в аэропорту их встретила невеста брата, которая и огорошила его новостью… В общем, они подают заявление, а по приезду домой ему надлежало донести до родителей информацию, что в конце сентября состоится свадьба.
Казалось бы – свадьба и свадьба. Здорово же! Но только не в нашем случае. Эти полтора месяца превратились для него в форменный непрекращающийся кошмар. Да и потом не сказать, чтоб сильно полегчало.
Сейчас автор не станет рассуждать на тему, кто прав и насколько. Но для нашего героя произошедшее стало огромным испытанием на терпение - родители были категорически против женитьбы брата. В первую очередь – из-за того, что она русская. Принципиальнее вопроса для них просто не существовало.
Брату хорошо. Он за эти полтора месяца с родителями практически не общался - пару раз позвонил да письмо написал. От силы – два. А все, что предназначалось брату, приходилось выслушивать ему.
Ежеминутно лилось о невозможности семейного счастья, в котором муж и жена разной национальности: и какие песни на свадьбе будут петь, и как хоронить их будут, и как детей назовут, и что чуркой его будет обзывать, и что на свадьбу-то они не поедут и многое-многое другое. Чего он только не наслушался в те дни?
Все это выливалось на него тоннами во всевозможных вариациях. Образцовый вынос мозга, разумеется, не мог пройти бесследно. Он под любыми предлогами уходил из дома. Бывало, оставался ночевать у друзей, один уезжал на дачу. Однажды даже в Москву укатил. На «Спартак». Это был первый его выезд.
Происходящее родители воспринимали очень уж близко к сердцу: бессонные ночи, плач, вызовы «Скорой», стены квартиры пропитались корвалолом. Мама находилась на грани.
Но, скажите, на милость, он то тут причем? Почему, спрашивается, все это обрушилось на него? Как будто это он оказался во всем виноват. Ему казалось (а может и нет), что всю злость родители вымещали на нем. Нет, он очень любил родителей, и хотя не соглашался с их доводами, не перечил им. А если и спорил, то вяло. А еще он очень тревожился за здоровье мамы.
Все его время уходило на переживания от свалившейся на его плечи несправедливости. В какой-то момент он вообще обозлился на весь мир. Представьте, он даже не нашел время, чтобы заценить новоприбывший в школу педкласс - славный 9 «Б». А ведь посмотреть там было на что.
Свадьбу отгуляли в Ленинграде. Весело - с курсантским шиком и размахом. Родители, естественно, присутствовали – куда они могли деться?
А через пару дней после возвращения в Казань на большой перемене он зашел в спортзал. На дальней половине парни рубились в баскетбол, а ближе к входу, встав в большой круг, школьники и школьницы спокойненько перекидывали волейбольный мяч…
… Тут-то он ее и заприметил. У него возник резонный вопрос: «Почему я не видел ее целый месяц? Где ее прятали?» (чуть позже он узнает, что она пропустила первые две недели из-за болезни. Еще неделю он и сам отсутствовал, гуляя на свадьбе). Вторая мысль: «Такой девушки у меня точно никогда не будет».
Все вокруг померкло, выпало из поля его зрения, потеряло фокусировку – остались только эти глаза. (Признаться, до сих пор, когда при редких встречах ему удается высмотреть в этих глазах тот необъяснимый блеск, то… в общем, требуются определенные усилия, чтобы удержать себя).
Нет, в тот день он еще не втюрился. Точнее – тогда башню сорвало еще не полностью. Окончательно ее сорвет с петель через неделю, когда на школьной дискотеке он пригласит ее на медляк.
Музыка играла так громко, что ему, чтобы быть услышанным, приходилось касаться губами ее прозрачного ушка. И он - нет-нет да чувствовал не только ее близкое дыхание, но и еле уловимые прикосновения к своему уху. Он так решительно прижимал ее к себе, что через некоторое время пришлось умерить свой пыл и немного отодвинуться от нее, чтобы не смущать девочку кое-чем твердым.
Узнав ее имя, скаламбурил, помнится: «Инна? Куда, на?».
Проводил ее. Жила она в самом конце географии. Минут пятнадцать топать до трамвая, на нем до конечной, а там уже на другой трамвай – и тоже почти до конца. Он уже тогда любил шутки на грани:
- Если бы знал, что ты так далеко живешь, не поехал бы, - сказал он на прощание и поцеловал в подставленную щечку.
А время то неспокойное было – гопницкое. А район тот с дурной славой – суровый, вражеский.
Вот с того самого дня ни о ком и ни о чем другом он думать уже не мог. Пропал парнишка.
А он ведь тогда наведывался к другой девочке. Почти по взрослому – по крайней мере, психологический рубеж под условным названием «лифчик» оказался успешно преодолен и впереди маячили вполне реальные головокружительные перспективы. Ему даже казалось, что он питает к ней какие-то чувства. В это трудно поверить, но про ее существование он вспомнит только после Нового Года.
(Как-то Лебедев классифицировал мужчин по их отношению к девушкам. Один из подвидов он описывал приблизительно так: «В любом возрасте, знакомясь с девушкой, они сразу оценивают ее в качестве будущей супруги». Нашего героя это охарактеризовывало очень точно и метко. Был у него такой бзик, заложенный, видимо, генами и воспитанием. Все же Казань какой-никакой Восток – с присущими только ему тонкостями).
Как вы уже поняли, перед нашим героем ребром встал вопрос – что делать с внезапно свалившимся счастьем? Если бы родители сейчас вдруг прознали, что и младшая их кровиночка встречается с русской, то… последствия ему рисовались ужасными. Ему попросту становилось страшно за них.
А дальше его замкнуло. Причем конкретно так замкнуло.
Нет, он не сказал ей, что не будет с ней встречаться. Просто через некоторое время поведал ей об эпопее с братом. Ему показалось, что она обязана об этом знать. Ей же представилось, что таким образом он намекнул о прекращении (толком еще и не начавшихся) отношений (которые, кстати, пусть и с большими перерывами, но продолжаются до сих пор).
А тогда он зачем-то стал старательно скрывать от нее свои чувства (хотя скрыть такое не представляется возможным – прим. авт.). Вел себя с ней насколько это только возможно развязно, что, как позже она признается, вызывало у нее (о, Боже) страх и девичьи слезы.
А уж какая борьба происходила внутри него – автор и читатели могут только догадываться. Он гнал мысли о ней, избегал встреч - «я пытался уйти от любви». Естественно, не получалось – пружина сжималась сильнее, чтобы потом еще стремительнее выпрямиться и нанести в пацанское сердце новый сокрушительный удар. Закон компенсации, так сказать. Тогда, плюнув на все, и разорвав «кожаные ремни, стянувшие слабую грудь», он опять шел к ней.
А та не понимала мотивов таких перепадов. Они пугали ее. Из-за чего вырастала стена непонимания и недопонимания. Вырастала все выше и толще.
Затем опять по кругу.
Что только не проносилось в его голове. Пытался искать виноватых в своих мытарствах. Брат, родители, учителя, Рейган – все были виноваты.
Что любопытно, он ни о чем не жалеет и «счастлив тем, как сложилось все. Даже тем, что было не так». Он далек от того, чтобы ее идеализировать и возносить на пьедестал. Скажу больше – когда у него появилась возможность рассуждать более-менее беспристрастно, то у него не сложилось о ней, скажем так, очень уж высокого мнения. Такое ощущение, что инстинкт самосохранения (или скорее самоудовлетворения?) позволил ему отделить ее образ сезона 88/89 от последующей ее реинкарнация, благодаря чему и сохранился в памяти тот сказочно-невесомый флер.
В его дневнике есть такая недавняя запись: «У меня всё чаще и чаще складывается ощущение, что в те годы жили не мы, а совершенно другие люди. И нам каким-то образом удалось завладеть их памятью. Временами я не чувствую абсолютно никакой связи между ними и мной теперешним. Как же я скучаю по тем нам!? Как же мне их не хватает!?».
Все же прекрасное свойство памяти – забывать плохое и разрушительное для мозга. Он ведь и на самом деле забыл истинные причины тех своих неадекватных поступков, списывая в основном все на свою известную робость и нерешительность. Он больше никогда не возвращался в памяти к тому и последующим «межнациональным конфликтам», которые еще не раз возникали впоследствии. Словно та часть мозга, отвечающая за память о тех тревогах и переживаниях, оказалась заблокирована и недоступна, поскольку могла подействовать разрушающе.
Даже когда спустя много лет они с Инкой сидели и с упоением вспоминали те свои закидоны и выкрутасы, у него ведь даже и не шевельнулось ничего, что могло бы позволить вспомнить тот «МК». Он так и объяснил ей с улыбкой: «Да уж - тогда на моем гербе было гордо высечено: «Стеснительный».
И только сейчас, когда он решил отписаться о «Кино»картинках, намереваясь первоначально ограничиться в этой серии лишь двумя-тремя абзацами, неожиданно для него самого все завертелось - и вскрылась та застарелая «рана». Нет, все-таки без кавычек – рана.
Да уж, спасибо тебе, Виктор Робертович! Разбередил. Жив! Живее всех живых, фули там!
ЗЫ: кстати, а женился то он на русской.
Главное, ведь, чтоб человек был хороший (автор подмигивает).
Вот такое вот «Кино» у меня есть.